ПРОЩАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ или ДВЕ ПРАВДЫ НИКОЛАЯ ГОГОЛЯ Часть 4

КОМПОЗИЦИЯ ПО ПРОИЗВЕДЕНИЯМ И ПИСЬМАМ Н.В.ГОГОЛЯ

Зашел в Палкинский трактир выпить рюмку водки, пообедал, сударь мой, в Лондоне, приказал подать себе котлету с каперсами, пулярку спросил с разными финтерлеями; спросил бутылку вина, ввечеру отправился в театр - одним словом, понимаете, кутнул. На тротуаре, вижу, идет какая-то стройная англичанка, как лебедь, можете себе представить, эдакой. Я - кровь-то, знаете, разыгралась - побежал было за ней на своей деревяшке, трюх-трюх следом - "да нет, думаю, пусть после, когда получу пенсион, теперь уж я что-то расходился слишком". Вот, судырь мой, каких-нибудь через три-четыре дня являюсь я снова к министру, дождался выходу. "Так и так, говорю, пришел, говорю, услышать приказ вашего высокопревосходительства по одержимым болезням и за ранами...", - и тому подобное, понимаете, в должностном слоге. Вельможа, можете вообразить, тотчас меня узнал: "А, говорит, хорошо, говорит, на этот раз ничего не могу сказать вам более, как только то, что вам нужно будет ожидать приезда государя; тогда, без сомнения, будут сделаны распоряжения насчет раненых, а без монаршей, так сказать, воли, я ничего не могу сделать". Поклон, понимаете, и - прощайте. Я, можете себе вообразить, вышел в положении самом неопределенном. Я-то уже думал, что вот мне завтра так и выдадут деньги: "На тебе, голубчик, пей да веселись"; а вместо того мне приказано ждать, да и время не назначено. Вот я совой такой вышел с крыльца, как пудель, понимаете, которого повар облил водой: и хвост у него между ног, и уши повесил. "Ну, нет, - думаю себе, - пойду в другой раз, объясню, что последний кусок доедаю, - не поможете, должен умереть, в некотором роде, с голода". Словом, прихожу я, судырь мой, опять на Дворцовую набережную; говорят: "Нельзя, не принимает, приходите завтра". На другой день - то же; а швейцар на меня просто и смотреть не хочет. А между тем у меня из синюх-то, понимаете, уж остается только одна в кармане. То, бывало, едал щи, говядины кусок, а теперь в лавочке возьму какую-нибудь селедку или огурец соленый да хлеба на два гроша, - словом, голодаю, а между тем аппетит просто волчий. Прохожу мимо эдакого какого-нибудь ресторана - повар там, можете себе представить, иностранец, француз эдакой с открытой физиогномией, белье на нем голландское, фартук, белизною равный снегам, работает там фензерв какой-нибудь, котлетки с трюфелями, - словом, рассупе-деликатес такой, что просто себя, то есть, съел бы от аппетита. Пройду ли мимо Милютинских лавок, там из окна выглядывает, в некотором роде, семга эдакая, вишенки - по пяти рублей штучка, арбуз-громадище, дилижанс эдакой, высунулся из окна и, так сказать, ищет дурака, который бы заплатил сто рублей, - словом, на всяком шагу соблазн такой, слюнки текут, а я слышу между тем все "завтра". Так можете вообразить себе, каково мое положение: тут, с одной стороны, так сказать, семга и арбуз, а с другой-то - мне подносят все одно и то же блюдо: "завтра". Наконец сделалось мне, в некотором роде, невтерпеж, решился во что бы то ни стало пролезть штурмом, понимаете. Дождался у подъезда, не пройдет ли еще какой проситель, и там с каким-то генералом, понимаете, проскользнул с своей деревяшкой в приемную. Вельможа, по обыкновению, выходит. "Зачем вы? Зачем вы? А! - говорит, увидевши меня, - ведь я уже объявил вам, что вы должны ожидать решения". - "Помилуйте, ваше высокопревосходительство, не имею, так сказать, куска хлеба...". - "Что же делать? Я для вас ничего не могу сделать; старайтесь покамест помочь себе сами, ищите сами средств". - "Но, ваше высокопревосходительство, сами можете, в некотором роде, судить, какие средства могу сыскать, не имея ни руки, ни ноги". - "Но, - говорит сановник, - согласитесь: я не могу вас содержать, в некотором роде, на свой счет; у меня много раненых, все они имеют равное право... Вооружитесь терпением. Приедет государь, я могу вам дать честное слово, что его монаршая милость вас не оставит". - "Но, ваше высокопревосходительство, - говорю, - я не могу ждать". Вельможе сделалось уже досадно. Со всех сторон генералы ожидают решений, приказаний; дела, так сказать, важные, государственные, требующие скорейшего исполнения, - минута упущения может быть важна, - а тут еще привязался сбоку неотвязчивый черт. "Извините, говорит, мне некогда... меня ждут дела важнее ваших". Напоминает способом, в некотором роде, тонким, что пора наконец и выйти. А я, - голод-то знаете пришпорил меня: "Как хотите, ваше высокопревосходительство, говорю, не сойду с места до тех пор, пока не дадите резолюцию". Ну... можете представить: отвечать таким образом вельможе, которому стоит только слово - так вот уж и полетел вверх тарашки, так что и черт тебя не сыщет. Размер-то, размер каков: генерал-аншеф и какой-нибудь капитан Копейкин! Девяносто рублей и нуль! Генерал, понимаете, больше ничего, как только взглянул, а взгляд - огнестрельное оружие: души уже нет - уж она ушла в пятки. А я, можете себе представить, ни с места, стою как вкопанный. "Что же вы?" - говорит генерал и принял меня, как говорится, в лопатки. Впрочем, сказать правду, обошелся он еще довольно милостиво: иной бы пугнул так, что дня три вертелась бы после того улица вверх ногами, а он сказал только: "Хорошо, говорит, если вам здесь дорого жить и вы не можете в столице покойно ожидать решения вашей участи, так я вас вышлю на казенный счет. Позвать фельдъегеря! препроводить его на место жительства!" А фельдъегерь уж там, понимаете, и стоит: трехаршинный мужичина, ручища у него, можете вообразить, самой натурой устроена для ямщиков, - словом, дантист эдакой... Вот меня, раба божия, схватили, судырь мой, да в тележку, с фельдъегерем. "Ну, - думаю, - по крайней мере не нужно платить прогонов, спасибо и за это". Вот я, судырь мой, еду на фельдъегере, да, едучи на фельдъегере, в некотором роде, так сказать, рассуждаю сам по себе: "Когда генерал говорит, чтобы я поискал сам средств помочь себе, - хорошо, я найду средства!" Вот тут-то и начинается, можно сказать, нить, завязка романа. Куда делся капитан Копейкин неизвестно; но не прошло, можете представить себе, двух месяцев, как появилась в рязанских лесах шайка разбойников, и атаман-то этой шайки был, судырь мой, не кто другой...

Капитан Копейкин неожиданно исчезает.

ГОГОЛЬ. Уничтожение Копейкина меня сильно смутило! Это одно из лучших мест в поэме, и без него - прореха, которой я ничем не в силах заплатать и зашить. Я лучше решился переделать его, чем лишиться вовсе. Я выбросил весь генералитет, характер Копейкина означил сильнее, так что теперь видно ясно, что он всему причиною сам и что с ним поступили хорошо. Он сам причиною своих поступков, а не недостаток сострадания в других. Начальник комиссии даже поступает с ним очень хорошо.
Вина так теперь разложилась на всех, что никаким образом нельзя сказать вначале, кто виноват более других. Есть безвинно-виноватые и виновно-невинные. Прежде чем приходить в смущение от окружающих беспорядков, недурно взглянуть всякому из нас в свою собственную душу. Бог весть, что может быть в душе нашей.
...Говорят, появился другой Гоголь, будто бы мой родственник? Сколько могу помнить, у меня родственников Гоголей не было ни одного, кроме моих сестер, которые, во-первых, женского рода, а во-вторых - в литературу не пускаются. У отца моего были два двоюродных брата священника, но те были просто Яновские, без прибавления Гоголя, которое осталось только за отцом. Если кто явился под именем Гоголя и станет что-нибудь предлагать или действовать от моего имени, то чтобы помнили, что собственно Гоголя у меня родственника нет и я до сих пор его в глаза не видал.
...Никогда так не в пору не подвернулась ко мне болезнь, как теперь. Припадки ее теперь приняли такие странные образы.
...Теперь мне нужны необходимо дорога и путешествие: они одни восстанавливают меня. Голова моя страждет всячески: если в комнате холодно, мои мозговые нервы ноют и стынут, и вы не можете себе представить, какую муку чувствую я всякий раз, когда стараюсь в то время пересилить себя, взять власть над собою и заставить голову работать. Если же комната натоплена, тогда этот искусственный жар меня душит совершенно, малейшее напряжение производит в голове такое странное сгущение всего, как будто бы она хотела треснуть. К изнурению сил добавилась еще и зябкость в такой мере, что не знаю, как и чем согреться: нужно делать движение, а делать движение - нет сил. Часто в душевном бессилии восклицаешь: "Боже! где же наконец берег всего?". Но потом, когда оглянешься на самого себя и посмотришь глубже себе внутрь - ничего уже не издает душа, кроме одних слез и благодарения. О! как нужны нам недуги! Ныне, каков я ни есть, но я все же стал лучше, нежели был прежде; не будь этих недугов, я бы задумал, что стал уже таким, каким следует быть. Не будь тяжких болезненных страданий, куда б я теперь не занесся! каким бы значительным человеком вообразил себя!
...Все согласны в том, что еще ни одна книга не произвела столько разнообразных толков, как "Выбранные места из переписки с друзьями". Как это вышло, что на меня рассердились все до единого в России, этого я покуда еще не могу сам понять. Подозрительно и недоверчиво разобрано было всякое слово, и всяк наперерыв спешил объявить источник, из которого оно произошло. Над живым телом еще живущего человека производилась та страшная анатомия, от которой бросает в холодный пот даже и того, кто одарен крепким сложением. Почти в глаза автору стали говорить, что он сошел с ума, и прописывали ему рецепты от умственного расстройства. Восточные, западные и нейтральные - все огорчились. Это правда, что я имел в виду небольшой щелчок каждому из них, считая это нужным, испытавши надобность его на собственной своей коже( всем нам нужно побольше смирения); но я не думал, чтобы щелчок мой вышел так грубо-неловок и так оскорбителен. Я думал, что мне великодушно простят, и что в книге моей зародыш примирения всеобщего, а не раздора. Я думал, как дитя; я обманулся некоторыми: я думал, что в некоторой части читателей есть какая-то любовь. Я не знал еще тогда, что мое имя в ходу только затем, чтобы попрекнуть друг друга и посмеяться друг над другом. Словом, книга может послужить только доказательством великой истины слов апостола Павла, сказавшего, что весь человек есть ложь.
Я еще не признан публично бесчестным человеком, которому бы никакого доверия нельзя было оказывать. Я могу ошибаться, могу попасть в заблуждение, как и всякий человек, могу сказать ложь в том смысле, как и весь человек есть ложь; но назвать все, что излилось из души и сердца моего, ложью - это жестоко. Исповедь человека, который провел несколько лет внутри себя, который воспитывал себя, как ученик, желая вознаградить, хотя поздно, за то время, потерянное в юности, и который притом не во всем похож на других и имеет некоторые свойства, ему одному принадлежащие, - исповедь такого человека не может не представить чего-нибудь нового. Вовсе не затем, чтобы защищать себя с нравственных сторон моих, я подаю свой голос. Нет, я считаю обязанностью отвечать только на один запрос, который сделан мне почти единоустно от лица читателей моих прежних сочинений, - запрос: зачем я оставил тот род и то поприще, которое за собою уже утвердил, где был почти господин, и принялся за другое, мне чуждое?
Я не могу сказать утвердительно, точно ли поприще писателя есть мое поприще. Знаю только то, что в те годы, когда я стал задумываться о моем будущем, мысль о писателе мне никогда не входила в ум, хотя мне всегда казалось, что меня ожидает просторный круг действий и что я сделаю даже что-то для общего добра. Я думал просто, что я выслужусь и все это доставит служба государственная. От этого страсть служить была у меня в юности очень сильна.
Я не знал еще тогда, что тому, кто пожелает истинно честно служить России, нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила уже все другие чувства, - нужно иметь именно много любви к человеку вообще и сделаться истинным христианином во всем смысле этого слова. А потому и не мудрено, что, не имея этого в себе, я не мог служить так, как хотел, несмотря на то что сгорал действительно желанием служить честно. Но как только я почувствовал, что на поприще писателя могу сослужить также службу государственную, я бросил все: и прежние свои должности, и Петербург, и общество близких душе моей людей, и самую Россию, затем чтобы вдали и в уединенье от всех обсудить, как это сделать, как произвести таким образом свое творенье, чтобы доказало оно, что я был также гражданин земли своей и хотел служить ей.

ПРОДОЛЖЕНИЕ